Елена Иваницкая - Один на один с государственной ложью
Выскажу гипотезу: школьники все же лучше знали настоящие мысли своих родителей, чем родители – мысли школьников. Дети подглядывали и подслушивали, а родители, хоть и держали рот на замке, но изредка, разгорячившись, или от усталости, или под хмельком, или в уверенности, что дети не слышат, произносили нечто такое, что не соответствовало официальным установкам. Дети чутко ловили и запоминали роковые проговорки.
«Везут на саночках кого-то выбирать. На участке хор поет обычное „слава партии“, „слава Ленину“. Мама посмеивается над исполнением. Улавливаю – не только. Подслушивая разговоры родителей с друзьями, узнавала о докладе Хрущева, „Докторе Живаго“, „Не хлебом единым“. Слышала и „Новочеркасск“, но это не поняла. Старшие в семье абсолютно не были со мной откровенны в том, что касалось политики – истории – прошлого семьи. Вопросы про все задавала, но они от них неизменно уходили» (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).
«Вопросов не задавал, но из озорства что-то повторял, в возрасте 9—10 лет. Родители грозили пальцем, но с юморком – было понятно, что это такая игра, вроде как за спиной сторожихи прошмыгнуть на карусель. Я знал, что все в нашей стране хорошо, а подробности меня не интересовали – слишком много было серьезных дел: забраться на шахту, сыграть в футбол… Отец о своей отсидке рассказал, когда мне было лет 9—10. Я испытал гордость, что и он на что-то способен» (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).
«Задавать политические вопросы у нас ни дома, ни во дворе, ни в школе не было принято… инстинктивно я чувствовал, что это плохо. Первый раз я услышал слова „есть вопросы?“ на лекции в университете и был ошеломлен, надо же… тут спрашивают… я некоторое время физически не мог спрашивать, вопрос казался родом нецензурщины. Старшие – и родители, и вся родня – о политике предпочитали помалкивать, это вошло в кровь тогдашней эпохи, я не помню ни одного критического разговора о нашей действительности и жизни в своем детстве. Из всего детства помню лишь только один-единственный политический момент – хозяин дачи за Камой, куда мы ездили в гости с мамой, некто дядя Слава, добродушный баянист и пьянчуга, раньше был эсером, о чем нас кто-то предупредил. Я уже учился в старших классах и знал, что эсеры были врагами нашей великой революции. Я стал втайне подглядывать за дядей Славой и однажды стал свидетелем сцены, которая меня потрясла до глубины души. Дядя Слава в подпитии оторвал листок настенного календаря и прочитал с издевкой вслух текст о том, что капиталисты выливают излишки молока в канализацию, только чтобы не опускать цены. Во врут! – воскликнул он в сердцах. Я обмер: как так, ведь напечатано ж, капиталисты сливают молоко в канализацию, чтобы народу было хуже… и вдруг понял: а ведь точно… врут! Больше я НИКОГДА не верил печатному слову. Моя память – памятник дяде Славе» (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).
«Ничего политически-несуразного я не замечал. Все вокруг было правильно (другого-то я не видел), а если и видел (например, массовые драки в нашем рабочем квартале), то виноваты в этом конкретные нехорошие люди. Я был, как Чук и Гек, счастлив, что живу в Советской стране, поэтому вопросов не было. К тому же беды обходили нас стороной» (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).
«Мы жили в самой лучшей стране, которая строила коммунизм, вопросов не было» (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).
«Мама писала портреты членов политбюро КПСС. Добротные, довольно большие, „по клеточкам“ портреты со скучных официальных фотографий писались масляной краской. Эти портреты вывешивались потом по праздникам на „красной площади“ поселка, рядом с „конторой“ —сельсоветом или правлением совхоза. Был случай, который я помню хорошо. Писала мама сразу несколько таких портретов: один „подмалевок“ сделан – начинает другой, пока первый подсыхает, потом третий и т. д. … А потом подсохшие „подмалевки“ можно начинать прописывать подробно. И они так один за другим по очереди подсыхали. И вдруг в мастерскую прибегает директор клуба, перепуганный, спрашивает грозно маму: „Вы что, газеты не читаете?! Вот этого и этого замажьте немедленно! Это антипартийная группа! Сегодня в „Правде“ опубликовано разоблачение!“ И мама двух дяденек замазала, загрунтовала белой краской. На меня это произвело сильное впечатление, помню, как лица исчезали под грунтовкой. А мама как-то совершенно спокойно расправлялась с собственной работой. А газет она действительно не читала…» (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).
«Конкретного ничего не помню. Помню только, что со мной таких разговоров родители никогда специально не вели. Ну, в этом аспекте мой случай совершенно не типичный. Я мальчик из еврейской семьи. Причем семьи, в которой родители умели говорить на идиш (а для папы это был просто родной, естественный язык общения). Так вот, с малых лет я слышал, что про что-то плохое говорят слова „рейте бихелс“ или „ратемахт“. Много-много лет спустя я понял, что „рейте бихелс“ – это „красная книжечка“ (партбилет), а „ратемахт“ – советская власть. Софья Власьевна – на языке тех, кто идишем не владел. Нет, КПСС в нашей семье сильно не любили, и в этом я с родителями рано согласился. Современной „политики“ никогда в разговорах со мной не касались. За исключением одного, совершенно уж нетипичного случая. В октябре 1973 года (в первый день „войны Судного дня“) отец зажег свечи, молился (что я очень редко видел), и я понял, что произошло что-то страшное. Кстати да, угадал: начиналась та война очень страшно…» (М. С. Интервью 9. Личный архив автора).
«24 съезд КПСС проходил в то время, пока я болел и лежал дома, не посещал занятия в школе. Смотреть это с утра до вечера по телевизору было ужасающе. Отменили все мультики, передачи типа „Очевидное – невероятное“ и „В мире животных“. С этого периода я по-детски невзлюбил партию и лично товарища Брежнева» (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).
«В детстве никаких вопросов в голову не приходило. Родители отучили думать в этом направлении. От политики мои измученные ею родители обороняли нас с сестрой просто: с дошкольного возраста отдали в музыкальную школу и не давали продохнуть – делали из нас профессиональных музыкантов. Работать мы должны были музыкальными учительницами – подальше от реальной жизни. Сестра ничем таким не интересовалась. А я лет с четырнадцати запоминала проговорки родителей. В детстве об этом нельзя было с ними заговорить, как и о половой жизни. Эти темы шли почему-то рядом. Когда я стала что-то соображать, стала спрашивать. Ответ был: лучше вам этого не знать, потому что все это наверняка вернется. Рот был на замке всегда. Проговорки возникали при пьяных посиделках с родственниками. Кто-то из них за столом изрекал: „А я при Сталине жил хорошо“. Мама покрывалась пятнами, вытаскивала бедолагу в коридор и страшным шепотом кричала: „Сталин людей убивал!“. Однажды родному брату морду разодрала за что-то подобное» (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).
«В семье неосторожных вопросов и ответов не было. Друзья семьи, фронтовики – сослуживцы отца, встречались часто и вели горячие разговоры и споры, в открытую, при нас. Среди них были те, кого бы сейчас назвали сталинистами, но были и резкие противники „режима“. Но я так понял, что они доверяли друг другу полностью – война научила. Один из них как-то сказал мне: „У нас на фронте стукачи долго не жили“. И вообще, когда я сейчас слышу про „поголовный страх“, я этого не понимаю. Всякие разговоры, что „народ не знал“, „нам не говорили“ я категорически не принимаю. „Не говорили, а ты спрашивал?“» (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).
Нет, дети ни о чем не спрашивали, тем более о политике. Хотя идеологи-воспитатели уверяли, будто школьников волнуют все более острые политические вопросы, и перечисляли, какие именно. Вот примеры санкционированных вопросов из книги «Идейно-политическое воспитание школьников» (М.: Просвещение. 1982): «Почему преступления империалистов в Чили продолжаются так долго?», «Какие формы агрессии использует империализм против нашего государства?» (с. 21). Но таких вопросов тоже никто не задавал. Можно предположить, хотя мне такая практика не встречалась, что классный руководитель распределил бы роли – например, на политинформации: ты встанешь и спросишь о формах агрессии, а ты ответишь, что есть культурная агрессия, идеологическая агрессия и экономическая агрессия. Список агрессий – строгая цитата из книги (с. 21).
При детях родители не допускали проявлений, а всякий откровенный ответ на откровенный вопрос был бы проявлением. Родители либо вовсе исключали из разговоров с детьми опасные темы, к которым относилось даже вступление в пионерскую организацию, либо выражали газетно-официальное, правильное отношение. Эта практика накрепко сложилась в тридцатые годы и достояла до перестройки.
